Информационное сопротивление

Американский советолог Ричард Пайпс – один из лучших в Америке знатоков истории России/СССР. Он неоднократно бывал в СССР, начиная с 1950-х годов, проводя много времени в государственных архивах и общаясь со своими коллегами, советскими историками. Уже тогда он составил довольно чёткое представление о природе российской власти (не зависящей от строя, т.е. вечной и неизменной) и в дальнейшем принципиально придерживался его.

Когда в 1917 г. Российская империя взорвалась революцией. В.В.Розанов с удивлением отметил, как быстро увяла его страна - «за два дня. Самое большее три». И на вопрос, что же от нее осталось, сам и ответил: «Странно сказать, ничего».

Подобный распад произошел и в наши дни. Это случалось и ранее, в конце XVI века, когда правящая династия Рюриковичей вымерла, не оставив наследника, и Россия погрузилась в смутное время. И сейчас, в третий раз в российской истории, крушение государственной власти почти привело к распаду общества.

Это поразительное явление. Революции обычно приводят к замене одного правительства другим; в России же. и только в ней. они вызывают крах всей организованной жизни. Чтобы объяснить эту особенность ее истории, нужно сказать несколько слов о политической системе России - системе, которая обнаруживает поразительную способность переживать изменения форм прав­ ления и официальной идеологии.
Начиная с XIV в. российское государство отличал не столько абсолютизм явление, известное и в большей части современной Европы, - сколько своеобразный тип неограниченной власти, соединявшей владычество и соб­ ственность. Страна, управляемая таким образом, существует как целое только до тех пор. пока правительство твердо и решительно; как только оно осла­бевает, общество распадается. Именно это случилось в Смутное время, затем в 1917 г. после отречения Николая II, и снова в 1990-1991 гг. вслед за роспуском коммунистической партии, подлинного правителя «советского» государства.

Западному общественному мнению трудно осознать этот факт, ибо оно видело в Советском Союзе государство, организованное по привычной схеме, с правительством и гражданами, сосуществующими в определенном равнове­сии. Конечно, в последние десятилетия царизма Россия двигалась в направ­лении к такого рода режиму, но этот процесс прервала революция. После октября 1917 г., когда большевики захватили власть. Россия была отброше­ на к политической практике XVI—XVII вв. Каковы бы ни были его теоретиче­ские притязания и пропагандистские лозунги, коммунистический режим в действительности утвердил в наиболее крайних формах принципы москов­ского «патримониализма». лишив граждан всех прав, в особенности права создавать независимые организации и владеть собственностью. Передав всю политическую власть и собственность государству, коммунистический режим уничтожил какое-либо подобие равновесия между правительством и обществом.

Когда в середине 80-х гг. коммунистическое руководство решило ослабить свою политическую власть и установить с обществом ограниченное партнер­ство. дабы преодолеть тревожные симптомы политического и экономического застоя, к своему ужасу оно обнаружило, что общества и. следовательно, партнера не существует. Имелись только миллионы атомизированных инди­видуумов. отчасти отчужденных и озлобленных, в большинстве же безраз­личных. которых за 70 лет коммунизма научили заботиться только о себе и оставить общественные дела вышестоящим товарищам.

Наученные реагировать на сигналы сверху, советские граждане быстро почувствовали, что центральная власть слабеет и не может более заставить выполнять свои приказы. Страх, главный инструмент коммунистического контроля, ослабел, а затем и вовсе исчез. Ободренные этим, граждане вос­ пользовались затруднительным положением режима, чтобы взять реванш за 70 лет угнетения. Вместо того, чтобы поспешить на помощь правительству, они отплатили ему той же монетой, атомизируя его так. как оно в свое время атомизировало их.

Результатом был гигантский, направленный внутрь взрыв. Начиная с 1985 г., коммунистическое государство и экономика, которую оно рассматри­вало как свою собственность, подверглись массированным атакам со стороны населения, которое режим лишил малейшей доли заинтересованного участия. Целью населения было не столько улучшение или замена существующих институтов, сколько их разрушение.

По этой причине недавние события нельзя назвать собственно «револю­цией». Термин, который описывает их лучше всего, это дуван, слово турец­кого происхождения, которое казаки использовали для обозначения дележа военной добычи, захваченной в походах на персидские или турецкие поселе­ния. Советский Союз подвергается систематическому «дуванизированию», его растаскивают и распределяют между экс-коммунистическими организациями, республиканскими и местными правительствами, государственными пред­приятиями. преступными бандами и - последнее по месту, но не по важности, отдельными гражданами. Не осталось почти никакой общественной власти или национальной экономики: то немногое, что еще есть, существует по инерции. Вот почему все проекты реформ, как политических, так и экономи­ческих. кончились ничем. Просто не существует более механизма для пре­вращения идей в политику.

В политической сфере власть либо распалась, либо парализована. Цент­ральное правительство перестало действовать задолго до того, как его офи­циально распустили, и далеко не очевидно, что утерянная им власть пере­шла к республиканским правительствам, занявшим его место. В малых республиках, например, в Грузии и Молдове, где население боится русского вмешательства, национализм создает в определенной степени политическую сплоченность. Это верно и для Украины. Но в России, крупнейшей из респуб­лик. на которую приходится половина населения и 70% промышленного производства бывшего Советского Союза, чувство национальной солидар­ности все еще слабо развито; то, что существует, находит себе выход в основном в ксенофобии. Время покажет, сможет ли новый президент России Борис Ельцин перевести свою популярность во власть. Пока признаки не очень обнадеживающи: здесь больше чем в каком-либо из государств-наследников, дуван проводит свою разрушительную работу.

Крах политической системы неизбежно привел и к распаду национальной экономики. Чтобы покрыть нарастающий дефицит, российское правительство стало выпускать банкноты со скоростью, ограниченной только возможностя­ ми печатного станка. Рубль теряет свою стоимость со скоростью 2-3% в неделю. Как всегда в условиях гиперинфляции, люди начинают избегать пользоваться собственной валютой. Кто может, накапливает доллары, кто не может - товары. Экономика страны в сущности низводится до бартерных сделок, включая бесчисленные, незаметные для статистики, частные обмены товаров и услуг. Обращение к столь примитивной деятельности имело фатальное воздействие на промышленное производство, так как управляющие более не могут рассчитывать на поставки частей и сырья. Неблагоприят­ное воздействие это оказало также и на распределение продовольствия, производители которого отказываются продавать его за обесценивающиеся рубли, или. если все же продают, назначают цену в рублях, соответствую­ щую по курсу цене в долларах, что делает их товар недоступным для боль­ шинства населения.

Примерно 200 лет назад Николай Карамзин на вопрос: «Что происходит в России?» ответил коротко: «Крадут». Сегодня это верно как никогда раньше. Коммунистические руководители избавляются от партийного имущества и. по слухам, припрятывают выручку в иностранных банках. Управляющие присваивают продукцию своих предприятий: например, руководители Тюменской области, как сообщают, заключили договор с Японией о продаже нефти за автомашины. Продовольствие, производимое в совхозах, направ­ляется на частный рынок, равно как и иностранная гуманитарная помощь.

Мы. таким образом, присутствуем при катастрофическом - хотя для России и не беспрецедентном - распаде политического и экономического целого. Тоталитаризм уступает место своему антитезису, анархии. Наблю­дая за происходящим, можно вспомнить горькие жалобы Александра Керен­ского: «Слово "революция“ совершенно неприменимо к тому, что случилось в России (в феврале 1917 г. - Р.П.). Целый мир национальных и политических отношений ушел на дно. и в один момент все существующие политические и тактические программы, какими смелыми и хорошо продуманными они ни были, оказались бесцельно и бесполезно подвешенными в пространстве».

Если бы Россия не была гигантом, простершимся на двух континентах, оснащенным десятком тысяч ядерных боеголовок, судьба ее была бы всего лишь материалом для интеллектуальных спекуляций. Но при существующем положении дел ее судьба должна быть предметом постоянной озабоченности для всего остального мира. Даже если не считать стран, находившихся от нее в колониальной зависимости, население самой России составляет 150 миллионов человек, проживающих на обширной территории от Балтики до Тихого океана; одно ее геополитическое положение обеспечивает ей ведущую роль в международной политике.

Два года назад я высказал предположение, что горбачевский Советский Союз стоит перед альтернативой: развал или закручивание гаек (по -английски: breakdown или crackdown. - Ред.). Это и сейчас наиболее вероятные возможно­сти. и они взаимно не исключают друг друга: развал идет полным ходом, по­пытка закручивания гаек была сделана и провалилась, но она может повто­риться. Наименее вероятная возможность состоит в упорядоченном, постепенном переходе к демократии и свободному рынку, на что надеются западные правительства. сделавшие это предварительным условием для оказания помощи.

В прошлом российскому Смутному времени пришло на смену восстановле­ние авторитарного правления. Этот прецедент наводит на мысль, что и нынешние беспорядки могут разрешиться аналогичным образом. Российская интеллигенция тоже этого боится. Но прошлое не может служить неиз­ менным образцом. Травма, которую испытала Россия при коммунистическом правлении, была столь разрушительной и столь трансформировала нацио­ нальную психологию, что прецедент может потерять свою силу.

Да. в России существуют слои, мечтающие о возврате «сильной руки». К ним относятся две крайности социоэкономического спектра: бывшая приви­легированная элита, обиженная потерей власти и льгот, и бедные, наиболее затронутые крушением субсидируемой потребительской экономики.

Эти две группы составляют потенциально опасный блок, но как показал провалившийся путч в августе 1991 г., они не могут рассчитывать на лояль­ность широкого и многочисленного среднего класса, который ни привилегий не терял, ни от крайней нищеты не пострадал. Опросы общественного мнения показывают, что большинство россиян тоскуют по «нормальной жизни», которую они приравнивают к политической и экономической вестернизации. В Китае «старая гвардия» смогла нанести поражение прозападным силам, потому что 80% населения страны - крестьяне, которые ведут автаркиче­ский образ жизни и мало интересуются политикой. В России, где трое из четырех человек живут в городах, уровень политической сознательности много выше и возможность того, что диктатура «старой гвардии» вытравит либеральный дух независимости, соответственно гораздо меньше.

Можно, конечно, представить себе более обдуманную попытку захвата власти, чем прошлогодний августовский путч, особенно если положение с продовольствием в городах будет и далее ухудшаться. Но чего нельзя пред­ставить, так это того, что коалиция генералов и бывших коммунистических аппаратчиков - единственно мыслимых вождей такого переворота - будет править Россией более эффективно, чем они это делали в прошлом, когда были у власти и своей бездарностью довели страну до ее нынешнего тяже­лого состояния. Россия более не может управляться без сотрудничества между правителями и управляемыми и. следовательно, без какого-то рода институциализированного равновесия между государством и обществом.

Альтернатива диктатуре, по крайней мере более вероятная и значительно более привлекательная, пугает тех западных государственных деятелей, которые превыше всего ставят стабильность. Это продолжающийся распад политических и экономических структур страны до тех пор, пока от коммунистического наследства не останется ничего.

В одном аспекте этот процесс практически завершен: советская империя разбита. Любая попытка восстановить ее потребует мощного военного вме­шательства, но Москва попросту не располагает силами достаточно круп­ными и достаточно надежными, чтобы вести кампанию колониальной рекон­кисты. Русские солдаты уже продемонстрировали свое нежелание сражаться с восставшими народами Кавказа; попытка заставить их сражаться против республиканских национальных гвардий привела бы вероятно к граждан­ской войне, которую никакая диктатура не пережила бы.

Распад империи был неизбежен в том смысле, что в эпоху всеобщей деколонизации история не может сделать исключения для Российской империи. Со стороны президента Буша было донкихотством рассказывать украинцам о преимуществах свободы под российским правлением. Для пред­ставителей его администрации - администрации страны, рожденной в коло­ниальной революции, было попросту абсурдно заявлять, что Вашингтон не признает односторонних деклараций независимости.

Можно оценить по достоинству чиновничью ностальгию по добрым старым временам, когда договоренности с Политбюро и центральными министерства­ ми были обязательны для всей страны, когда Москва вовремя платила свои долги, а советское ядерное оружие было в «надежных руках» (как не назвавший себя вашингтонский чиновник признался газете «New York Times», «здесь серьезно озабочены последствиями краха коммунизма и Советского Союза»). Но эти времена прошли безвозвратно. Роспуск компартии сделал распад империи неизбежным, так как партия была цементом, который ее скреплял. Поэтому чем быстрее Запад установит с новыми республиками формальные дипломатические отношения, тем лучше. При этом не должно пользоваться меркой приверженности демократическим принци­ пам. Сколь бы это ни было желательным, это не ставилось условием для признания сталинского Советского Союза или маоистского Китая. Критерий для признания должен быть традиционным: правительство данной страны способно осуществлять на своей территории эффективный контроль.

Шансы на то. что созданное в конце 1991 г. Содружество Независимых Государств просуществует сколько-нибудь длительное время, невелики. Единственный еще осуществимый союз - это экономическая ассоциация, наподобие Европейского сообщества, внутри которой подлинно суверенные государства со взаимно дополняющей экономикой ведут многостороннюю торговлю. Но чтобы такая ассоциация стала реальностью. Москва должна отказаться, и в мыслях, и в делах, от своих претензий на республики. Это будет нелегко. Империалистическая ментальность укоренена в российской психологии, даж е в демократических кругах, ибо она исторически тесно свя­зана с идеей российской государственности. Некоторые замечания Ельцина относительно необходимости урегулирования границ России с Украиной и Казахстаном дают основания для беспокойства, ибо такое «урегулирование» всегда будет в пользу России. И конечно, делу мирного перехода от империи к свободному сообществу суверенных государств не помогут идущие из Вашингтона сигналы, что он предпочитает устойчивое единство неустойчи­ вому разнообразию.

Почему для России желательно продолжение распада до тех пор, пока от ее институциональных структур ничего не останется? Потому что это единствен­ ный путь к избавлению страны от покровительственной психологии и ее носи­телей - коммунистических кадров. Такого рода радикальная хирургия является необходимым предварительным условием для подлинного прогресса.

Поставленный вне закона и формально лишенный власти, коммунистиче­ский аппарат все еще вполне жизнеспособен. Своим выживанием он обязан тому факту, что при режиме, который наделил его политической монополией, лишь он один имел возможность приобрести административные навыки. Это первая причина, по которой демократическая интеллигенция не смогла его заменить. Но старый аппарат умудряется удерживать свои позиции еще и потому, что его основного соперника, интеллигенцию, можно побудить к дей­ствию только тогда, когда надо сопротивляться. Как и российское общество в целом, интеллигенция зависима от государства, что в данном случае выражается в сопротивлении государственной власти, а не в принятии на себя правительственной ответственности. Одно из разочарований последних лет состоит в том. что интеллигенция не смогла или не захотела совершить переход от индивидуального инакомыслия к коллективному лидерству. В этом отношении 1991 г. тревожно напоминает 1917 г.

Отсюда аномалии сложившегося положения: коммунизм уничтожен, стра­на привержена демократии, и все же гражданские службы в основном и военное командование полностью находятся в руках бывших коммунистов. В российской сельской местности и в небольших городах заправляют те же люди, что были у власти при Брежневе. Это аппарат без головы, однако все его прочие органы сохранились в целости и функционируют. Эти люди более не получают приказов из ЦК партии, но многолетняя дрессировка позволяет им инстинктивно понимать, что от них ожидается. Подобно царским и советским бюрократам, эти аппаратчики рассматривают общество как врага; они презирают демократию во всех ее проявлениях; они боятся и ненавидят Запад, как источник подрывных идей. Внешне они подчиняются, но в то же время умеют систематически подрывать общественные инициативы. Особенно это верно для КГБ. чьи щупальца до сих пор проникают повсюду.

Для того, чтобы Россия двигалась к нормальному состоянию, этот аппарат должен быть искоренен. Не смирившиеся со своим падением, злобные и мсти­тельные, старые функционеры первыми перейдут на сторону победителей, если Россия круто повернет вправо на дорогу, ведущую к диктатуре. Несмотря на поддержку ими августовского путча, они не были изгнаны. Это растопка для костра, ожидающая поджигателя, намеренного вызвать пожар по всей стране, дабы выступить в роли ее спасителя.

Сейчас Россия получила уникальный шанс построить государство заново с самого фундамента и в процессе этого строительства избавиться от наследия патримониализма. Такая перестройка по необходимости будет дестабилизи­рующей, по крайней мере в течение некоторого времени. Но этим стоит риск­нуть, ибо как показал пример Румынии после свержения Чаушеску, «стабилизация» нереформированного коммунистического режима ведет к сохранению in situ старой правящей элиты. В дальней перспективе создание государства, основанного на общественном консенсусе, увеличит стабильность России, ибо предотвратит превращение политических кризисов в общественные катаклизмы.

В течении 70 лет российская политическая система имела вертикальное строение, пронизывающее все общество, столпы государственной власти служили его стабилизаторами. Это было хитроумное механическое сооруже­ние, внушавшее почтение и казавшееся нерушимым, пока оно сохраняло свою целостность, но более чем бесполезное, если только поддерживающие его столпы сгнили. В общественной ткани были только нити основы и не было утка. Первейшей необходимостью для страны сейчас является создание сети боковых связей, соединяющих между собою отдельных лиц и их группы и независимых от государства. Это дало бы обществу необходимую сплочен­ность, позволяющую уравновешивать государство и вступающую в действие во времена жестоких политических кризисов. Чтобы такое произошло в стране с российскими традициями, людям надо отучиться ждать приказов сверху. Они должны быть предоставлены самим себе и вынуждены организоваться, дабы выжить.

Становление политического режима - процесс скорее органический по своей природе, нежели механический. Оно не может быть простым по многим причинам, не последняя из которых состоит в недоверии, которое коммунисты, дабы легче было управлять подчиненными, сознательно насаждали среди них. Русские необычно, неестественно подозрительны друг к другу и к любой власти. Это недоверие, ставшее инстинктом, бывшее надежнейшей гарантией выживания в условиях коммунизма, должно быть преодолено, если мы хотим, чтобы возник­ла лучшая политическая система. На это потребуется целое поколение, а воз­ можно, и больше. Научить этому нельзя: доверие к своим согражданам - основа гражданского общества, оно приходит только с опытом.

То, что было сказано о политике, относится и к экономике. Когда центра­лизованная государственная экономика распадется, ее место с неизбеж­ностью занимает новая. По необходимости - ибо русские вовсе не собираются ложиться и помирать от голода и холода потому, что правительство не может более снабжать их пищей и топливом. На руинах социалистического порядка уже возникает примитивная бартерная экономика, а наряду с ней и гораздо более передовые формы экономической деятельности, такие, как товарные биржи.

Если свободному рынку суждено стать реальностью, гораздо более вероятно, что он возникнет из этих ростков, а не из «регулируемого рынка», некогда придуманного Горбачевым и коммунистическими реформаторами. При всех трудностях, которые создает для России и ее бывших младших братьев крушение централизованной экономики во время переходного периода, его следует приветствовать как необходимое предварительное условие для появления более эффективной системы производства и распределения.

Русские, склонные к колебаниям между крайностями - между хвастов­ством и униженностью, в настоящее время находятся в состоянии само­осуждения. Они рассматривают себя и свою страну как историческую неудачу и отчаянно ищут образцов за рубежом. Они хотели бы походить на Соединенные Штаты, а еще лучше на Швецию, которая восхищает их своей способностью соединять демократию, процветание и социальное равенство. Но эти иностранные модели неприменимы к стране с особой историей и поли­тическими традициями, какой является Россия. Такое задание должно быть выполнено дома. Чем скорее обстоятельства заставят русских постоять за самих себя, тем скорее они создадут политическую и экономическую систе­му, соответствующую их собственным условиям и культуре.

Могут возразить, что единственной такой системой является автократия. Действительно, на протяжении всей своей истории Россия имела автократи­ческие режимы, которые жертвовали правами индивидуумов ради коллек­тивной безопасности. Такие режимы, однако, были результатом не врож­денной неспособности к самоуправлению, а скорее недостаточного развития общественных и политических институтов, что делало деспотическую власть единственной альтернативой чему-то еще более худшему, а именно анархии. Если таким институтам будет дан шанс для созревания, а это может произойти лишь в условиях не слишком неблагоприятных, нет причин, по которым русские не создали бы политический и экономический порядок, более соответствующий требованиям современности.

Из всего этого следует, что у российской трагедии нет быстрого решения. Страна должна преодолеть 75-летнее наследие коммунизма и многовековое насле­дие царизма, главными институтами которого были автократия и крепостничество.

В этом процессе излечения внешние силы могут играть только ограничен­ную роль. На Западе ведутся острые споры о размерах и характере экономи­ческой помощи, которую промышленные демократии должны оказать госу­дарствам - наследникам Советского Союза. Одни хотят связать массированную помощь с далеко идущими реформами и демилитаризацией. Другие возражают против такой помощи на том основании, что она приведет только к задержке реформ и станет лишь средством поддержания жизни для умирающего старого режима. Аргументы этой второй группы более убеди­тельны. Условия, при которых Соединенные Штаты предложили план Мар­шалла для помощи Западной Европе после Второй мировой войны, были в основе своей отличны от тех. что господствуют сегодня в странах, выби­рающихся из-под развалин коммунизма. Европа была тогда разрушена физически, но ее населяли народы, обладавшие необходимым умением и институтами, необходимыми для восстановления экономики. В России же. напротив, заводы, фабрики и т.п. относительно целы, но нет нужного умения и институтов. Многомиллионные впрыскивания твердой валюты лишь помо­ гут поддерживать status quo.

Даже если оставить в стороне эти соображения, сами масштабы задачи перестройки советской экономики при помощи иностранного капитала делают эту задачу утопической. Западная Германия, как ожидается, должна будет в следующие три года потратить 250 миллиардов долларов из правитель­ственных фондов для восстановления восточной половины страны. К этому нужно добавить сотни миллиардов частного капитала, который будет там вложен западными немцами. А ведь бывшая Германская Демократическая Рес­ публика с населением, равным 1/17 населения СССР и 1/8 населения России, обладала самой передовой экономикой в коммунистическом блоке. Чтобы срав­ниться по масштабам с помощью, оказываемой ГДР. России потребовались бы финансовые вливания, достигающие триллионов долларов. Таких денег сейчас нет нигде.

Однако существуют и другие, более скромные формы помощи. Речь идет прежде всего о «ноу-хау», особенно об управленческом искусстве, этой ахил­лесовой пяте российских организаций, равно как и о технике руководства муни­ципальными органами, судами, банками и т.п. Во-вторых, срочная помощь может быть оказана в форме поставок продовольствия и лекарств, чтобы помочь стране пройти через ближайший, самый трудный период, когда риск общественных беспорядков, вызванных всеобщим дефицитом, наиболее велик. В 1921-1922 гг. Герберт Гувер показал, как такая помощь может быть предоставлена России быстро и эффективно.

Но со стороны Запада абсурдно ставить условием такой помощи реформы, которые в нынешних условиях никто не может провести. Помощь должна быть оказана быстро, щедро и без всяких условий, чтобы уровень страданий и нужды не превзошел умеренного уровня. Наконец, Запад безусловно дол­жен пересмотреть график выплаты Москвою внешнего долга, ибо ее банк­ротство имело бы пагубные последствия для всех заинтересованных стран.

Перед лицом этой катастрофы сообщество западных советологов, многие годы убеждавших мир. что Советский Союз и коммунистический блок прочны и пользуются народным доверием и. несмотря на их очевидные недостатки, могут дать нам уроки социальной справедливости, хранит теперь боязливое молчание. Что происходит в умах историков-«ревизионистов», изображавших Ленина в качестве вождя подлинно народной революции и отца нации, когда они смотрят сейчас на фотографии, показывающие, как яростные, поистине революционные толпы сносят его памятники, как его обезображенная голова торчит из петли, наброшенной разрушителями?

Стоит провести анализ их профессиональной неспособности предвидеть то, что случилось, не только затем, чтобы их пристыдить, но и затем, чтобы извлечь урок из их ошибок. Есть несколько причин этих ошибок. Первое - это интеллектуальное тщеславие. Поскольку подавляющее большинство средних американцев были враждебны коммунизму, эксперты были склонны принять противоположную точку зрения, им хотелось доказать, что истинное поло­ жение дел совершенно иное или. по меньшей мере, «все гораздо сложнее». Ибо зачем быть экспертом, если ты знаешь не более того, что известно непросвещенным массам?

Чтобы прослыть экспертом, надо иметь возможность посещать коммуни­стический блок, а это привилегия, которую тоталитарные правительства даровали только тем иностранцам, которых они рассматривали как друзей. Я слышал, как некоторые советологи в частных беседах отзывались о совет­ском режиме с крайним презрением, однако они никогда бы не осмелились сделать это публично. Своим молчанием они становились пособниками Боль­шой Лжи.

Но их профессиональный провал в наибольшей степени был, вероятно, вы­зван их методологией, которая игнорировала историю, литературу, показа­ния очевидцев и все то. что не может быть выражено на социологическом жаргоне и подкреплено статистикой. Разыгрывая ученых, они разрабатывали «модели», в которых предполагалось, что все государства и общества в основе своей одинаковы, ибо они призваны выполнять одинаковые функции. Неуловимые и, следовательно, не поддающиеся количественному измерению характерные особенности национальной культуры ускользали от их внимания, равно как и моральный аспект человеческой деятельности, ибо считалось, что научное исследование должно быть «безоценочным». Человеческие страдания считались к делу не идущими.

Судьба профессии советолога, лишь одного из отрядов огромной армии «ученых»-социологов, должна послужить нам предостережением. Наука в наши дни пользуется заслуженным престижем, но к человеческим делам ее методы неприменимы. В отличие от атомов и клеток, люди имеют свои ценности и цели, анализировать которые наука неспособна, ибо они никогда не стоят на месте и никогда не повторяются. Они являются неотъемлемой принадлежностью человечества, и изучать их нужно прежде всего методами истории, литературы и искусств.

Сейчас эксперты-советологи находятся в растерянности, сбитые с толку неопровержимой реальностью и оставленные режимом, претензии которого на прогрессивность и демократичность они некогда старались подкрепить. Они напоминают мне французского авантюриста XVIII в., современника д-ра Сэмюеля Джонсона. Жоржа Псалманазара. Притворившись выходцем из Фор­мозы, он придумал Формозский алфавит и язык, за что удостоился при­глашения в Оксфорд. Псалманазар составил также географическое описание и исторический очерк своей «родины». Хотя все в них до последнего слова было выдумкой, они стали международным бестселлером. Группа молодых оксфордских миссионеров, воспитанных на его руководствах, совершила путешествие на Формозу и обнаружила, что ничего из того, чему они учи­лись. не имеет никакого отношения к действительности. Большая часть «сове­тологической» литературы последних 30 лет изображала нам «псалманазаровский» Советский Союз: возможно, не полностью вымышленный, но достаточно ложный, чтобы вызвать всеобщее недоверие, когда обнаружи­ лось истинное положение дел.