odezhda-3.jpg (52.16 Kb)

Пытка была не самым страшным для подсудимого в Средневековье — лишение одежды часто было большей карой. Вообще же одежда в то время играла важную роль для следствия: дорогое одеяние служило смягчением вины, бедное — отягчающим. В средние века она также являлась знаком определённой социальной и гендерной принадлежности — к примеру, мужское платье носили проститутки, и этот факт сыграл злую роль в обвинении Жанны д’Арк. 

 

Историк Ольга Тогоева в книге «Истинная правда. Языки средневекового правосудия» (изд-во «Наука», 2006) на материале архивных документов (прежде всего судебных регистров Парижского парламента) исследует проблему взаимоотношений, коммуникации и непосредственных контактов судебной власти и подданных во Франции эпохи позднего Средневековья. Одна из глав рассказывает, какую роль тогда играла одежда.

«Не менее желанным был и образ «достойного человека» (homme honnete), связанный в первую очередь с хорошей, дорогой одеждой. Отношение судей к обвиняемому прежде всего зависело от его внешнего вида. Кашмаре подтверждает это на примере некоего Перрина Алуэ, плотника, арестованного 23 января 1390 года за кражу из аббатства Нотр-Дам в Суассоне серебряных и позолоченных сосудов.

Алуэ не стал отрицать своей вины: казначей аббатства задолжал ему за работу, тогда как Перрин испытывал нужду в деньгах. Разгневанный таким отношением к себе, «по наущению Дьявола», он совершил кражу. Несмотря на признание Алуэ, судьи посчитали его «достойным человеком, не нуждающимся в деньгах, поскольку он хорошо и достойно одет», что позволило им не применять к нему пыток.

Обратная ситуация отражена в деле Симона Лорпина, арестованного 9 августа 1391 года по подозрению в краже одежды: двух рубашек, шерстяной ткани и куртки. Симон, естественно, отрицал свою вину. Однако судьи были иного мнения: учитывая показания свидетелей, которые видели Симона накануне предполагаемой кражи «в одном рванье», а также то, «что куртка ему не подходит и скорее всего является ворованной и что упомянутый заключенный не одет даже в рубашку, а также учитывая что он, что [представляется] более правдоподобным, для приезда в Париж, чтобы быть [одетым] более чисто и сухо, надел одну из упомянутых рубашек» они решили послать его на пытку.

Понимание того, насколько важна хорошая одежда для человека, выразил главарь банды парижских воров Жан Ле Брюн.

На момент ареста Ле Брюну было около 30 лет, и, в отличие от своих подельников, он успел многое повидать в жизни. По его собственным словам, в детстве он обучался на кузнеца в течение восьми лет и даже собирался заниматься этим ремеслом в Руане, но случайно встретил там некоего Жака Бастарда, экюйе, который предложил Ле Брюну поступить к нему на службу в качестве слуги и «отправиться на войну». Ле Брюн вместе со своим новым хозяином оказался на стороне англичан и шесть лет разъезжал по всей стране, занимаясь грабежами. Однако по истечении этого срока ему показалось, что хозяин слишком мало ему платит, и он, без всякого разрешения оставив службу, отправился попытать счастья в Париж. Прибыв на место, Ле Брюн «продал лошадь, оделся во все новое и солидное и в таком виде прожил долго, ничем не занимаясь и не работая».

Любопытно, что необходимость хорошо выглядеть Ле Брюн связывал с приездом в Париж (ту же ассоциацию мы наблюдаем и в деле Симона Лорпина). Пообносившись и спустив за полгода все деньги (примерно 45 франков золотом) «за игрой в трик-трак, в таверне и у проституток», он начал промышлять воровством, используя «заработанное» для поддержания своего образа «человека со средствами». В уста своего бывшего сообщника он вложил следующую фразу: «Бородач сказал ему, что предпочтет умереть на виселице, чем приехать в Париж столь дурно, как он, одетым». Слова эти были произнесены в тот момент, когда сообщники решали, как убить случайно встреченного ими человека — «нормандца, так хорошо одетого».

Стремление преступников выглядеть «достойно» станет для нас понятнее, если мы вспомним королевское законодательство того времени, направленное на изгнание из городов (прежде всего, из Парижа) бродяг и отъявленных бездельников, которых власти, без особого, правда, успеха, пытались привлечь к сельскохозяйственным работам. «Многие люди, способные заработать на жизнь самостоятельно, из-за лени, небрежности и дурного нрава становятся бродягами, нищими и попрошайками в Париже, в церквях и других местах,» — отмечалось в 1399 году в документах Шатле.

Постановление Парижского парламента от 1473 года свидетельствовало, что и через сто лет проблема оставалась нерешенной: «Чтобы противостоять воровству и поджогам, шулерству и грабежам, которые постоянно происходят в Париже как среди белого дня, так и ночью, [следует знать] многочисленных парижских бродяг, одни из них неразличимы, некоторые притворяются чиновниками, [например,] сержантами, а другие одеты в многочисленные и богатые одежды, носят шпаги и большие ножи, что не соответствует никакому званию или благонамеренному образу жизни».

В разъяснении, составленном в конце XIV века, ещё не прослеживалось такое тонкое понимание ситуации: Жан Ле Брюн был полностью уверен, что одежда в состоянии защитить его от посягательств судебной власти, в частности, от пыток (и дело Перрина Алуэ тому свидетельство).

И всё же, если уловка с изменением внешности (будь то маскировка под «клирика» или под «honnete homme») не срабатывала, преступники полностью утрачивали способность к сопротивлению. Психологическая незащищенность (потеря своего тщательно выстроенного образа) трансформировалась в незащищенность физическую. Мы наблюдаем это в случае с бандой Ле Брюна: все семь её членов, побывав на пытках, сразу же признались в совершенных преступлениях. Что касается самого Жана Ле Брюна, то его даже не пришлось пытать, он «добровольно и без всякого сопротивления» рассказал обо всех своих похождениях. Как представляется, лишение Ле Брюна его привычного образа сыграло здесь особую роль.

Одежда никогда не была лишь средством защиты от непогоды и холода. В средние века она также являлась знаком определённой социальной принадлежности, отражала моральный облик своего обладателя, создавала его репутацию. Вспомним, к примеру, как описывал Жанну д’Арк «Парижский горожанин». Он крайне негативно оценивал её мужской костюм и причёску. Но когда во время казни «платье её сгорело, и огонь распространился вокруг, все увидели ее голой, со всеми женскими отличиями, какие и должны быть, чтобы отбросить людские сомнения», справедливость была восстановлена. Одежда воспринималась как нечто неотделимое от человека, как часть его «Я», практически как вторая кожа.

Если в признании уголовного преступника проскальзывало описание внешности сообщника, чаще всего внимание обращалось именно на костюм (который, по-видимому, обновлялся достаточно редко, что давало судьям возможность разыскать человека по этим приметам). Иногда такое описание изобиловало деталями: «И сказал, что это довольно крупный мужчина, лет сорока, с круглым лицом, весьма жирненький и невысокого роста, с носом-картошкой, [что] он хорошо говорит по-французски и одет в старый плащ коричневого цвета и старые штаны, и на этих плаще и штанах полно разноцветных заплаток».

Процессы одевания, раздевания, переодевания в средневековой культуре отражали изменения, происходившие с самим человеком, его душевные и физические переживания. Всё это мы наблюдаем и в отношении людей, предстающих перед уголовным судом. Их восприятие одежды вполне укладывается в рамки «вестиментарной» мифологии Р.Барта: «Замкнутое покрытие являет собой магический образ безопасной и безответственной «домашней» ограждённости».

Потеря этой ограждённости вела к раскрытию преступления, столь тщательно скрываемого. Похожую ситуацию описывает С.Эджертон на примере итальянского судопроизводства, сравнивая уголовный процесс со Страшным судом, где «кожа жертвы обозначала её дурной нрав и грехи. Снимая её, жертва очищалась и возрождалась, её лишенное кожи тело символизировало раскрывающуюся правду».

Насильственное лишение одежды вызывало у заключенных Шатле сильнейший стресс. Человек чувствовал себя не просто физически голым. Формально он уже не принадлежал своей прежней среде: он оставался один на один с судьей, который отныне смотрел на него не через призму социальной иерархии, а воспринимал как обнажившееся зло, которое следует «ограничить и заклясть».

Намерение Жанны «одеться в мужское платье, сесть верхом на лошадь и отправиться к королю» вызвало у Робера де Бодрикура, по мнению автора «Дневника осады Орлеана», лишь смех и желание отдать её солдатам как проститутку. Особое звучание на этом фоне приобретает сон отца Жанны о её возможном уходе из дома вслед за солдатами: Жак д’Арк якобы говорил своим сыновьям, что предпочел бы своими собственными руками утопить дочь, но не допустить такого позора. Да и следующие статьи обвинения о переодевании в мужской костюм — получают дополнительное значение, которое, как представляется, никто из исследователей никогда не рассматривал.

Дело в том, что проститутки, сопровождавшие в средние века войско, обычно носили именно мужское платье. Любопытное подтверждение этого факта содержится в «Книге об императоре Сигизмунде» Эберхарда Виндеке (ок. 1380 -ок. 1440), посвятившего несколько глав своего труда рассказу о Жанне д’Арк и, в частности, знаменитой истории с изгнанием проституток из французского лагеря. Как отмечает автор, передвигались эти дамы верхом и были одеты в доспехи, а потому никто — кроме самой Жанны — не мог заподозрить, что это — женщины.

В письмах о помиловании первой половины XV века, которые получали французские солдаты, можно встретить достаточно упоминаний о «femmes de péché», бывших их «подружками» или «служанками». Как отмечает Филипп Контамин, постоянное присутствие «проституток в мужском платье» или «девушек в одежде пажа» в армии французов в полной мере объясняло негативное отношение их противников — англичан и бургундцев — к Жанне д’Арк, также одетой в мужской костюм, и прозвища, которыми они её награждали.

http://politkuhnya.info/istoriya/odezhda-kak-marker-dlya-srednevekovogo-pravosudiya.html